Мы надеваем тогу и отправляемся путешествовать по Древнему Риму, почти как отроки европейских школ, для которых древность становилась азбукой. Когда-то один из них, пересказывая учителю Горация, Сенеку. Плиния Младшего, превратился в Уильяма Шекспира, и долго-долго Древний Рим постигался именно по его слову…

Древний Рим невозможно представлять себе абстрактно. Он драматичен и конкретен. В книге другого Уильяма, профессора американского университета Миннесоты Уильяма Дэвиса он картинно представлен в пору своего наибольшего расцвета и могущества. И мы идем сквозь бесконечную анфиладу потрясающего пространства, соприкасаясь с экономикой, бухгалтерией, отношениями с клиентурой, торговлей, имперскими обычаями, бракосочетанием, похоронами. То мы по-прежнему облачены в тогу; то мы в легкой тунике перемещаемся через атриум в табулинум, или кабинет… А вот мы уже оказываемся в числе приглашенных на обед среди прочих девяти гостей, и раб прекрасной наружности, распорядитель, или nomenclater, указывает, где вам сесть, а потом весь вечер мальчик стоит у вас за плечами в ожидании, когда набросить свежую накидку – paenula.

Метод погружения делает мир Древнего Рима более близким, современным. Хотя автору есть, что скрыть от нас, и в одном из примечаний мы читаем: «Необходимо раз и навсегда оговорить, что при описании уличной жизни римлян многие совершенно обычные для них вещи для наших современников были бы настолько отвратительны, что любые упоминания о них намеренно опущены…».

Но мы сделаем другое уточнение. Рим в книге современен, кроме одного. Он не знал противопоставления культуры ‒ цивилизации, сформировавшего ценности европейского мышления. И, сколько бы мы ни восхищались знакомыми реалиями, идем ли мы по оживленной улочке Меркурия или обозреваем Капитолий с Марсовых Полей, нам всегда приходится помнить о переходе по зыбкому мосту в область, именуемую Античностью. И даже при чтении обряда сбривания первой бороды у юноши, когда мы читаем о том, что Рим был еще и «городом парикмахеров»; и даже присутствуя при подписании банковской сделки, мы все равно невольно «вытягиваемся по струнке», потому что каждая подробность, тщательно описанная профессором-американцем, будет говорить нам о том, что Рим пал под властью роскоши и безукоризненного распорядка дня, разлетевшись на кусочки. И наша задача собирать его из осколков травертина; тигрового и павлиньего рисунка волокон римской мебели, ритуальной посуды, кладки из разноцветного мрамора, фресок, обломков фамильных скульптур и похоронных масок, граффити, заполняющих стены города как бумагу. И никогда больше человек не будет и столь изнеженным, и столь серьезным, готовым сменить тогу на военный плащ «sagum»; столь чутким до увеселений и поэзии, и столь хрупким под гнетом государственных законов и наказаний. Никогда более в Европе жизнь человека не будет расписана как по нотам, потому что вслед за Древним Римом наступит странная эпоха, условно именуемая варварством, а не условно – несущая свободу, в которой все должны быть равны. И это равенство, в которое ошибочно впутали и продолжают впутывать христианские заповеди, нивелирует эпохи, провоцируя в человеке желание быть патрицием. Но легко ли пройти по римской улице Патрициев на самом деле? Ответом служит эта скрупулезная книга.

Римлянин не знал свободы в нашем понимании слова, и, что особенно ценно, профессор, живущий в условиях американской демократии, почти не пишет о ней, будто бы с ее наступлением разваливается прекрасный, отработанный механизм.

По Риму мы перемещаемся пешком, потому что «указом Цезаря Августа запрещается использование колесного транспорта до десятого часа» (до четырех вечера). Весной мы встретим свадебную процессию, в которой новобрачных будет сопровождать мальчик-покровитель, или камилл. В декабрьскую пору город погрузится в темноту Сатурналий, прославляя земледелие. А за летними «римскими каникулами» прячется Египет, с культом мертвых и храмом Изиды, скрываясь в тени отчеканенного римского стоицизма. Но Рим родился когда-то в лоне Греции, одарившей его не только блеском архитектуры, но и солнечной нежностью. Римляне все время целуются при встречах на улицах. Мы улыбнемся, встретив римских хиппи, ‒ нестриженных галлов, в туниках с длинными рукавами, и, следуя за ними, ближе к Яникульскому холму, среди доходных домов, или insulae, среди лачуг и еврейских кварталов, вдыхая скрываемые автором нечистоты, будто он описывает родной штат, ‒ «вынырнем» из-под мостов и подымемся на Яникул как на самый высокий холм, возвышающийся и над Римом, и над всей Кампанией.

«Сирийский Оронт давно впал в Тибр» ‒ вторит римской поговорке автор, потому что римская культура, какой бы вышколенной она не была, всегда зиждилась на разнообразии более великого мира, именуемого Средиземноморьем.

Анастасия Сивицкая