«Я - человек-письмо», -  это первая фраза романа и авторский манифест. Видимо, миссия лирической героини  – донести до мира свою интенцию. В чем же она?

Текст, заключенный в этом персонаже-письме, насквозь символичен. Да что там, она сама – несмотря на всю гипер-реалистичность ее «угольных скинни», символ. Поэтому ей так претит сытая и тупая однозначность такой прозы жизни, как салат оливье, да и вообще вся еда, от которой ее по-сартровски тошнит. Ей нужны только образы – она питается ими, она «симболофаг».

Вот тут хочется обратить внимание на странную особенность романа: в нем много зримых подробностей (хипстеры, фикспрайсы, секонд-хэнды), но такая сиюминутная одномерность – только для простодушного читателя. Жалея его, автор дает подсказки, что не все тайное - явно, отправляя героиню, словно по законам сна, просить экзистенциального убежища в некое «запасное посольство Старой Европы», построенное по проекту (внезапно!)  Гауди в маленьком городке.  Или заставляя ее постоянно сталкиваться с одними и теми же пугающими ее людьми в совершенно непредсказуемых местах. Кузнецовой-прозаику не интересно писать сермяжно-реалистическую беллетристику, как не интересно Кузнецовой-поэту сочинять лирику «прямого высказывания». Даже фрагменты, казалось бы, настоящей жизни, описанные автором в «Пэчворке», полны многозначных смыслов и метафор – это и мертвый крот в рюкзаке прохожего (внимательный читатель сразу вспомнит стихотворение Кузнецовой «Я человеческий крот / выхожу на поверхность сознанья»), и лиловый шелк блузки - с одной стороны, легковесно-гламурный, с другой подчеркивающий иллюзорность  и обманчивость кокона, который помогает держаться, в котором героиня (бабочка? Психея?: «Из бездны в жуть перелетая…») пытается найти укрытие от зияющих провалов реальности и от собственной тленности. Ведь «самые интересные новости – повседневная жизнь образов», как утверждает авторский эпиграф к роману.

Мальчик-аутист Вася тоже не совсем настоящий человек, этим он близок главной героине. Она восхищается его текстами – потому что только сквозь дада, бессвязность, отсутствие логики и бесформенность можно дойти до главной темы, самой сути. Ее нельзя четко сформулировать, только прозреть.  И тема эта, конечно, бунтарская: «Я презираю смерть».

Вот мы и дошли до главного. Это очень смелая проза.  Автор делает свою протеже бунтовщицей хуже Пугачева  – она протестует против пустоты и фальши мира, против подмены истинной красоты глянцевой, против любой агрессии, против государства и власти (и не номинально, а буквально – приняв участие в протестном движении), против смерти – чужой и личной, против собственного тела, наконец.  Она отрекается от еды, четко ощущая свои стеклянные внутренности – привет, Борис Виан и его героиня с растущим внутри нее и убивающим ее цветком (как сейчас модно шутить, «С» - Сарказм: сбылась мечта всех романтичных девчонок земли – принцессы теперь посещают туалет, только чтобы подновить макияж).

Ее антагонист – Неандерталец, хищник, альфа-самец. Несмотря на всю его физическую мощь, его личная революция ограничивается только политическим протестом. Мало того, выступая со смелыми заявлениями и упрекая институт власти, по сути он является ее олицетворением, он упоен ею (и выступая в подвале перед восхищенными слушателями, и в отношениях с героиней), он сам – лишь первобытная агрессия, потому и имя такое.

Да, грубая власть притягательна, как притягателен Танатос, и в том числе,  эротически – поэтому героиня так болезненно связана с ним, этим современным Синим Бородой. Она бунтует против жестокости и любовного садизма – но по-своему, не действием (она слишком хрупка для этого), а непротивлением злу: «В моем языке нет обвинительного падежа», раздвоением на я-созерцателя и я-персонажа, а еще -  безжалостно-смелым, непривычным для женской прозы описанием с широко открытыми глазами грубо физиологичных подробностей. Витальность героини – в слабости как отказе от силы. Ей страшно, больно, ей остро жить, но ее стеклянная хрупкость побеждает  «жизнесмерть» Неандертальца, к тому же она умеет спасать – трудного подростка Катю и мальчика-аутиста, да и весь мир: «раскататься, как пластилин, и накрыть собой». Чем спасать? Любовью и истинной красотой, конечно. Чем же еще.

Страшное, космическое чувство энтропии роднит  «Пэчворк» с «Распадом атома» Георгия Иванова. Старик с  мертвым кротом в рюкзаке уходит, стараясь не наступать на трещины на асфальте, чтобы не провалиться в тартарары. Совсем как мальчик Вася, который избегает  границ линолеумных клеток. А главная героиня чувствует себя так, словно уже провалилась. Мир распадается, разлетаются куда-то в небытие случайно встреченные в метро персонажи, расходятся в стороны Я-1 и Я-2 героини, пытаются разорваться даже полушария мозга, отвечающие за логику и эмоции, превращаются в собак – рыжую и черную. Но и длить это существование невозможно, этот пластиковый мир должен, наконец, рухнуть. Разрыв между вещами и словами, их обозначающими, уже произошел.  Порез пальца хочется превратить в разверзающуюся вселенную. Но у Кузнецовой, конечно, есть надежда на преодоление подбирающегося к героине хаоса. Оно содержится  уже в названии - символичном и очень женском: большинство опрошенных мною мужчин не знают, что пэчворк – это техника сшивания единого полотна из разноцветных лоскутков. Обнаружить новые связи, залепить промежутки и трещины бытия  собой, вот каков авторский  манифест.

Автор выбирает неповиновение и на уровне формы – это, безусловно, роман, потому что он описывает многосложность и разнообразие жизни, но роман, ломающий старые рамки. Сюжет есть, но он не прямолинеен, а ветвист, повествование делится не на главы, а на уровни, внутри которых текст дробится сначала на подуровни, тема которых (хочется добавить – и я добавляю - поэтическая) задана в скобках курсивом и строчными буквами, а потом - на абзацы, подчеркнуто разорванные друг от друга увеличенными пробелами.

Наконец, автор выбирает борьбу и на языковом поле. В ткань романа вплетены образы, появляющиеся из языковой игры, из трансформации привычных словарных смыслов. Мирозадник, летяжесть, дзинь-буддизм, враль племен, любитва – это неологизмы, пришедшие в роман  из лексикона Кузнецовой-поэта.

«Жить ой, но да», - провозгласил недавно Виктор Пелевин. «Почему мы вообще», - спрашивает Кузнецова. Ответа пока нет, вся наша жизнь – пространство для любитвы.

Анна Трушкина