Исторически русская литература начиналась во время правления Петра I с переложений известнейших европейских сочинений на русский язык и «нравы». Так родилось прелагательное направление, питающее нашу словесность уже четвертый век и при этом отнюдь не лишающее ее самостоятельности. Правда, национальная поэзия всё-таки существовала уже в XVII столетии, хотя, конечно, не как массовое явление. А перелагать библейские и евангельские тексты, христианские молитвы на язык поэзии — обыкновение далеко не только российское и очень древнее. Слова, сказанные тысячи лет назад, не перестают быть современными; однако почти в каждом поколении находятся люди, желающие сказать их от себя, перевоплотиться — насколько позволяет художественное слово — в Ефрема Сирина, как Пушкин, в одного из евангелистов, как Пастернак…

Максим Лаврентьев отдал переложениям библейских текстов около 10 лет жизни. Он издавал итоги своих трудов по отдельности и неоднократно выступал с ними на различных площадках, неизменно имея успех у слушателей. Теперь три цикла — «Псалмы Давида», «Притчи Соломона», «Книга Экклезиаста» — вышли под одним переплетом.

Давид, Соломон, Екклезиаст (варианты написания укоренены в нашей традиции) заговорили как люди XXI века, оставаясь при этом великими мудрецами и проповедниками заповедного прошлого. На первый взгляд, звучат именно они, а не прелагатель Максим Лаврентьев. Такое ощущение возникает у каждого, кто соприкасается с текстами. В предисловии Елена Крюкова пишет о цикле «Псалмы Давида», имея в виду автора этого цикла, т.е. Лаврентьева: «Автор здесь будто бы исчезает. На переднем плане сам великий псалмопевец. И тем безусловнее звучат, облеченные в нынешнее платье русской речи, древние иудейские слова, чем строже (по-Баховски строго, хорально…) и стилистически скромнее, сдержаннее выявлена здесь авторская стилистика, авторское мастерство вербализации».

Крупный сегодняшний поэт-мастер способен и передать пафос своего предшественника, и высказать его речь так, чтобы пластически она звучала современно. В книге нет стилизаций, отсутствует в ней и воспроизведение текстов одного за другим в соответствии с кодифицированной нумерацией. Букве Лаврентьев не следует, его дело — передать дух. В результате перед нами библейская лирика XXI века.

 

Зачем опять волнуют племена

цари земли, кругом измену сея?

На Бога восстает, не на меня

в слепые души брошенное семя.

 

Нестандартная, остроумная, на грани тавтологии рифма сея — семя (а дальше еще интереснее: Сионом — населенном или, в другом тексте, горем — горнем), элегантная инверсия, метафора слепые души и ее сложный подтекст — неплодородная почва… Всё это, конечно, результат напряженной и целенаправленной языковой работы многих поколений русских поэтов, усвоенный Лаврентьевым и, как в любом подобном случае, индивидуально превзойденный им. Он смело пользуется приемами имитации разговорной речи: «Друзья предать готовятся, ворча…» В других случаях он использует находки классиков русской поэзии. В строке «Меня, как бы спеленутого туго, // Ты вывел на простор из тесноты…» опознается Мандельштам: «Земли девической упругие холмы // Лежат спеленатые туго». И удивительно, что все эти приемы будто бы начинают входить в библейский язык и речь, освящаются присутствием великого прототипа. Ведь псалмопевец Давид недаром считается первым поэтом той культуры, которую мы называем своей.

Дан поэтический голос и Соломону. Лаврентьеву с его тончайшим музыкальным слухом свойственно использовать фонетическую близость слов. Здесь он соединяет этот прием с риторическими фигурами, и возникает тончайшая игра звуков и смыслов, которую мы и зовём поэзией:

 

Ибо мудрость нам Господь дает,

ибо от него исходят разом

знание, что разум познает,

и вот этот познающий разум.

 

Инструментовка стиха не бросается в глаза, она становится заметна только при пристальном вглядывании. Тем же, кто не расположен всматриваться, стихи покажутся простыми и доходчивыми; что ж, каждый читает по-своему. Содержание Соломоновых притч, наставлений от отца к сыну, нравоучительных в согласии со своей задачей, остается по-прежнему весомым. Но форма, в которую они облечены, легка и ненатужна, поэтический прием спрятан. И в изящной естественности проговаривания величайших нравственных законов человечества — огромная заслуга Максима Лаврентьева.

Вера Калмыкова