Сопряжение прошлого с настоящим

Киевский гость, историк литературы и культуролог Мирон Петровский сосвежу всматривался через окно автобуса в бегущую мимо Москву. И на Петровке, тотчас одарившей фамильным родством, зацепил глазом широко распахнувшее объятия монументальное здание под номером 38. А так как был не только прирожденным филологом, но и щедрым остроумцем, то с изумлением выдохнул:

– Надо же! Юлиана Семенова издáли отдельным домом.

К слову сказать, статью о популярном старом романсе «Не пробуждай воспоминаний...» эссеист и историк литературы Евгений Бень начинает отсылкой к очерку Мирона Петровского «...Чтó есть русский романс». И естественно для себя под конец выруливает на Александра Блока, которого вообще видит «атлантом, держащим на плечах материк русской культуры».

Сто лет назад Блок говорил о крушении гуманизма. «Блоковские прови́дения стали явью», – подытоживает нынешний ревнитель Блока. И затем еще раз, не колеблясь, вбивает, как гвоздь: «Мы – свидетели мировых потрясений по Блоку». Прошлое он упорно и последовательно сопрягает с настоящим.

Его ранним блоковским публикациям сопутствовала четырехлетняя работа в штате главного архива литературы и искусства как раз над росписью трудов и дней Блока. В итоге было заполнено 13 тысяч карточек. Печально, что этот труд до сих пор не нашел продолжения.

Нынешнюю – итоговую больше чем за сорок лет – книгу Евгений Бень выстраивает и обживает как непохожий на другие собственный дом, начиная с уединенного кабинета в окружении книг и папок с архивными справками для занятий литературой Серебряного века, где безоговорочно первенствует Александр Блок. В деятельном присутствии Блока он просеивает творческое наследие и житейские обстоятельства Владислава Ходасевича и Юлия Айхенвальда, Дмитрия Мережковского и Федора Сологуба, Константина Бальмонта и Андрея Белого. Предваряя переписку Анны Ахматовой и Георгия Чулкова, подробно прослеживает историю их встреч и взаимных откликов. «Она замучена своей биографией», – горестно вздыхает Чулков. И казнится тем, что не может защитить ее от напастей: «И на мне вина тоже!» Какая там вина – легче бабочки! Но лучшие люди во все времена – они чужую боль чувствуют, как свою.

Из-за письменного стола тихий, кабинетный ученый, на глазах преображаясь, спешит на кухню. Засучив рукава, «в упряжке с временами», вламывается в жгучую публицистику. Не зная покоя (прямо по Блоку) или «вечно бодрствуя» (по Бальмонту), возносит осанну русскому языку и с восхищением подхватывает русские стихи Довида Кнута, еврея по крови и вере, «вечного жида» по скитальческой судьбе:

 

          ...Особенный, еврейско-русский воздух...

          Блажен, кто им когда-либо дышал.

 

При негативном отношении к Ленину настойчиво пытается понять логику его действий, ведет с ним напряженный внутренний диалог и волей-неволей едва ли не попадает в заведомую ловушку: понять значит простить. Пишет о Брежневе и Горбачеве. Обдумывает уроки августа 91-го и октября 93-го. Перебирает сюрпризы интернета, оценивает угрозу потепления, подсчитывает жертв политических репрессий, откликается на недавние сериалы... Спорит, поджаривает снедь на открытом огне, обильно сдабривает перцем и солью.

Затем за поминальным столом горюет о близких, завершивших земной путь. Тут – доктор физико-математических наук и православный священник Георгий Каменев, с которым мемуарист подружился еще во втором классе, вместе гонял мяч во дворе, удивлялся разносторонности его интересов, в зрелые годы радовался совпадению мыслей, находил понимание и поддержку. И смерть друга воспринял в одном ряду с уходом родителей.

Тут же и Наталья Соловьева – внучка историка С.М. Соловьева, племянница философа Владимира Соловьева, дочка поэта Сергея Соловьева – троюродного брата Блока; и поэтесса Римма Казакова; и прозаик Георгий Балл; и критик Лев Аннинский.

Дом Евгения Беня – это, конечно, и вместилище памяти о предках. Хронологию своего происхождения он прочерчивает с середины XVII века. С пронзительной теплотой пишет о матери – выпускнице истфака, литсотруднице газеты, редакторе и библиографе, с почтением и признательностью – об отце: он был строителем, но грянула война – и стал минером, прошел от Сталинграда до предместий Берлина, был дважды ранен, контужен. Сын – свидетель: отец умел вести себя по-мужски.

Наконец в серии интервью Евгений Бень, праправнук и сын, а теперь сам уже дважды отец и трижды дед, впрямую говорит о себе.

В прихожей – зеркало. Выходя из дому, он осматривается: лишний раз убеждается, что, по крайней мере, внешне невероятно похож на отца.

Владимир Радзишевский